В обнимку со смертью

Он умер в 2006–м, в марте. Мела жуткая метель, я нес гроб с телом моего боевого деда — Станислава Василевского — на деревенское кладбище, проваливаясь в снег по колено. Я часто представлял, как он, еще почти безусый под градом пуль в мороз и стужу, голодный и злой, мерз и смотрел в лицо смерти на фронтах Великой Отечественной войны. Как же мало я о нем знал, о его военной жизни...

Дед не любил рассказывать о войне, слишком глубоко она в нем сидела. Лишь когда чарка слегка туманила его мозг, на свет прорывались гарь и дым тех страшных лет. Он выплевывал слова пулями, а сдобренные крепкими выражениями предложения взрывались в моем воображении авиационными бомбами. И сквозь пелену этих взрывов я видел его, 17–летнего юношу, которого весть о войне застала на шахтах Донбасса.

«Смелого пуля боится, смелого дробь не берет». В этот постулат он свято верил даже тогда, когда судьба окончательно пригвоздила его к койке, отняв, кроме кистей рук, еще и обе ноги. Он все равно храбрился и говорил, что ноги можно и искусственные приделать, «Маресьев вон со своими «деревяшками» летал». Ему шел девятый десяток, но он не сдавался, лишь только бредил ночами и стонал, а утром сухо и скупо, почти без эмоций рассказывал, что «снова воевал».

Война его не отпускала. Он быстро дослужился до старшего лейтенанта, но потом был разжалован и отправлен в штрафбат. И об этом эпизоде своей жизни, тогда — молодой и горячей, дед вспоминать не любил. Приблизительную картину произошедшего удалось составить лишь из обрывочных фраз, которые он ронял по одной, как слезы. «Майор... перед всем полком... пьяный... хлестал перчатками по щекам... я выхватил пистолет... застрелю!.. ребята сдержали... уложили наземь...»

Он был в самом пекле. Об этом громко говорила его медаль «За оборону Сталинграда», а сам дед предпочитал молчать. О том, что был контужен, что смерть ошиблась на миллиметр, послав осколок в височную часть его буйной головы, он тоже говорил редко.

Медаль «За отвагу» кричала на его груди о том, что он не отсиживался за спинами товарищей, что лез на рожон, показывая пулям фиги, а те такой наглости не прощали: когда он форсировал Днепр, ему перебило ноги, и он снова оказался в госпитале. Потом он был ранен снова, уже на Одере, там и закончил войну.

Он не дотянул до очередного Дня Победы совсем чуть–чуть, всего два месяца. Смерть таки достала его, свалила, взяла измором. И, утопая по колено в снегу, не замечая вьюги, я думал, неся гроб с телом боевого предка, о том, как мало, в сущности, я знаю о жизни этого человека, на долю которого выпало столько испытаний. И ведь не спросишь уже...

Сергей КАНАШИЦ, «СБ».

«Слишком больно...»

Дедушка Михаил Семенович Кириллов войну вспоминать не любил. Сам почти никогда ничего не рассказывал и фильмов о ней не смотрел. Слишком страшно было, я думаю, слишком больно... Боевой орден — Отечественной войны II степени — пришел с фронта за ним вслед. Сначала вернулся дедушка, на костылях, с ампутированной по середину бедра правой ногой. Потом — награда, которая, видимо, долго искала его по госпиталям.

Моя тетя считает, что дедушка в душе был большой романтик. Очень любил читать. Хотел учиться. Не сложилось. Родившись в 1903 году в селе Балезино, которое в Удмуртии, он прошел со страной весь ее тернистый путь, как и тысячи, миллионы других. Его родителей пытались раскулачить, отняли дом, но вскоре передумали и даже справку выдали, что середняки. В конце 1930–х дедушку по ложному доносу репрессировали, сослали на Соловки (по иронии судьбы, он потом будет воевать в тех местах), но перед самой войной выпустили, сняв все обвинения. Он некоторое время работает начальником погрузочных работ на крупном лесокомбинате, имеет бронь, но наступает «смертный», наверное, самый тяжкий в истории Великой Отечественной 1942–й, и дедушку, в мирное время — опытного телеграфиста, отправляют связистом на Волховский фронт. Тот самый, который создавался в ходе принципиальных боев за Волхов и Тихвин и где прорывалась ленинградская блокада. Судя по всему, дедушка попадает туда как раз перед штурмом, который историки потом назовут одним из сложнейших.

Через два с половиной года война для него закончится — когда он будет тянуть свои катушки, рядом разорвется мина. Его чуть не похоронят в братской могиле. Спасет случай: в «мертвецкой» санитары уже начнут грузить тела, как кто–то услышит его слабый стон. «Смотрите–ка, братцы, живой!» Действительно, чудо: при тяжелой контузии, поврежденном позвоночнике, кишечнике и ноге, в которой врачи насчитают 18 ран. Может быть, ногу бы и спасли, если б не суматоха войны. Но дедушка и так был всегда благодарен хирургу, оперировавшему его кишечник. Операция была из редких. Тот хирург даже позовет впоследствии дедушку к себе в Ленинград — как одного из очень немногих, кто выжил с таким ранением. Но он не поедет. Не будет возможности. Зато дедушка построит дом. Заведет пасеку. Выведет в люди четверых своих детей. И будет в бабушкиных письмах к нам, внукам, обязательно делать приписочки. Маленькие такие, но только о хорошем.

Людмила ГАБАСОВА, «СБ».

Сведений в донесении нет...

На месте дома в деревне Горск Березовского района, где родился мой отец, давно уже пустырь. Груши и яблони, посаженные после войны, засыхают — отжили свое. Давно нет деда, в середине 1970–х умерла бабушка, недавно ушел из жизни отец... В памяти картинки из детства: большая печь, большая лавка у окна и большая кладовая, где стоял полуразобранный мотоцикл отцовской молодости. О дедушке мы не спрашивали — разве такие семейные детали интересны дошкольницам?

А деда моего звали Михаилом Мироновичем Козловичем. Было ему 34 года, когда призвали на сборы в Красную Армию. Дома оставил жену и четверых малышей: моего отца Колю, которому было шесть лет от роду, восьмилетнюю Надю (а также Васю и Степу, они потом умерли).

Со сборов отправили деда на фронт. С того самого момента бабушка не получила ни одного солдатского треугольника. И похоронки не было. Лишь 28 октября 1946 года вручили извещение, что ее муж пропал без вести... в октябре 1944–го. Однако в нашей семье принято считать, что дед погиб в первые дни войны. Иначе прислал бы весточку...

...На память о дедушке остались лишь несколько фотографий. Да запись в книге «Память» Березовского района: «В Красной Армии с 1941 года, пропал без вести в 1941 году». Где правда? Кто подскажет, к какой могиле с надписью «неизвестный солдат» в День Победы нести гвоздики? Боюсь, даже дату гибели Михаила Мироновича мы не узнаем никогда...

Валентина КОЗЛОВИЧ, «СБ».

Главное — знаю

На хате моего деда Васи я видела красную звезду. И просила рассказать его об этом.

...1941 год. Западная Украина. Известие о начале войны застало 22–летнего Василия Юзвака в Винницком гарнизоне, где он проходил срочную службу. В селе Хоменки ждали молодая жена, трехлетняя дочка и четырехмесячный сын. До границы с Молдавией — 45 километров. За несколько недель родные оказались в немецко–румынской оккупации. Для них эвакуация уже была невозможна, для него невозможным было возвращение домой. Василий Юзвак прямо из «учебки» был срочно отправлен на фронт. У него была редкая по тем временам профессия — водитель ЗИС–5. Войска вермахта продвигались в глубь Украины стремительно, поэтому Днепродзержинский батальон отошел к Николаеву и держал там оборону. Рядовой Юзвак на полуторке возил на линию фронта солдат и снаряды. В районе было много промышленных предприятий, которые бомбила немецкая авиация. И однажды попыталась сровнять все с землей. Во время бомбежки металлургического завода Василий Юзвак получил ранения обеих ног. Остался жив, ноги спасли военные хирурги. Линия фронта продолжала продвигаться на восток, и госпиталь эвакуировали в Ростов–на–Дону.

Но уже через полгода — опять на фронт. И снова фанерная кабина грузовика, бойцы, снаряды. Юг России полыхал. Прорыв фрицев на Баку, к нефтяным запасам, придавал битве за каждую деревеньку статус стратегического сражения. Где–то под Минеральными Водами рота, в которой служил к тому времени уже сержант Василий Юзвак, попала в окружение. Тех, кто выжил, взяли в плен. Каторжные работы на строительстве укрепрайонов выдерживали не все. Побег — сродни самоубийству. Но он бежал и нашел своих. Шел 1944–й. Переломный год. В рядах 3–го Украинского фронта Василий Юзвак освободительным маршем продвигался на запад, домой. Дойти — сродни подвигу. И он дошел.

Медаль «За отвагу», а главное, мир и свободу принес он в родное село Хоменки Винницкой области, где уже подросли дети и постарели родители...

...Деда Васи нет давно. Нет той скамейки, где он всегда встречал так редко приезжавших из Минска детей и внучку. Давно нет и красной звезды, да и хаты той уже нет. Я знаю обо всем от отца. Но главное — знаю. И помню. А значит, будут знать и помнить мои дети и дети моих детей. Обещаю тебе, дедушка.

Ирина ЮЗВАК, «СБ».

Деревянная нога

Дед знал, как я люблю качаться на его ноге. Вверх–вниз, вверх–вниз. Дух захватывает! Весело! Но нога у деда быстро устает, и он пересаживает меня на другую. Нет, на этой ноге я качаться не люблю: она деревянная и твердая. В пять лет я узнал, что в своем деревянном протезе дед еще и денежки прятал. Немного, конечно, помещалось в тот тайничок, но чтобы внука в любой момент «у краму» за «Беломором» с «цукеркамi» на сдачу послать, хватало. Это была только наша с ним тайна: про ту заначку больше никто не знал. Тогда же впервые услышал и странное слово «Кенигсберг», когда на мой вопрос, почему он на деревянной ноге ходит, дед ответил: «Да на войне, под Кенигсбергом, я свою ногу потерял. А эту сам сделал». Не ожидал я такого от деда. Хотел расспросить его, как это он, такой большой и умный, умудрился целую ногу потерять и сильно ли ругалась бабушка? А может, мне сбегать на ту войну под Кенигсберг и поискать дедову ногу? Но дед отрезал: «Рано тебе еще про такое знать. Потом как–нибудь расскажу»...

Рассказал, когда мне было уже лет восемь. Как в Красную Армию призвали, как сапером был, как на войне блиндажи и мосты строил. Научил, что солдату во время обеда надо побыстрее съесть, а что лучше в кармане на потом припрятать. Когда стоит, если тебя при взрыве землей засыпало, самому откапываться, а когда лучше лежать тихонько и не рыпаться, ждать подмоги. Солдатской военной грамоте учил. Интересно было слушать. Вот только как ранило деда под Кенигсбергом, не впечатлило: «Шли по лесной дорожке. Вдруг что–то свистнуло. Наверное, мина. И все. Очнулся в госпитале, оттого что нога сильно болела. Посмотрел, а ноги–то и нет...» А за что орден Красной Звезды с медалью «За отвагу» получил, не рассказал, посчитал, наверное, что не все смогу понять правильно. А меня, между прочим, уже тогда интересовало, почему это он, солдат Красной Армии, на снимке, что висит на стене в хате, одет в польскую форму, почему на голове у него конфедератка с орлом? И вообще, почему его призвали на Великую Отечественную не в 41–м, а только в 44–м?..

Это он потом рассказал, как его вместе с односельчанами в 1939–м призвали в польскую армию и как их часть в первые же дни Второй мировой на польско–германской границе была разбита. Как они от немцев через всю Польшу бежали — аж до самого родного дома. Но что случилось потом, где был и что делал вплоть до осени 41–го — ни слова.

Когда исполнилось 17 и уже, казалось, можно было продолжить начатый когда–то, с его деревянной ноги, разговор, дед умер. Вот был бы жив, мы бы с ним сейчас поговорили! Он бы мне все рассказал. Или не все? Может, посчитал бы, что до всей правды я так и не дорос? Эх, дед, дед... Впрочем, наверное, он был бы прав...

Олег КАРПОВИЧ, «СБ».

И жив остался

Счастливому случаю, произошедшему 22 июня 1941 года, я обязан тем, что пишу сейчас эти строки. Тем, что вообще существую. Меня могло не быть, если бы какому–нибудь пилоту немецкого бомбардировщика удалось разбомбить последний поезд, уходящий из Белостока. Я бы не родился, если бы у моего деда, служившего в печально известном «белостокском выступе», не гостил в те дни его брат Алексей. И когда утром 22 июня полуодетый младший лейтенант Рудь бросился к машинам своего батальона, именно Алексей позаботился о семье брата–офицера — под бомбежкой усадил в последний поезд беременную Анну Степановну, мою бабушку, с 2–летним пацаном на руках — моим отцом...

Думаю, мой дед, Андрей Емельянович Рудь, был счастливчиком. И я перенял от него удачу: например, не в каждой семье есть хотя бы плохонькие фотокарточки предков, а мне вот повезло обнаружить целый дедовский архив. От призывной повестки 1936 года, сурово приказывающей «явиться с вещами для отправки в часть войск», до майских фотографий победного 1945–го.

Счастье в его жизни шло об руку с горем, но было особенным, не чета нынешним представлениям об удаче. Всего через три года после призыва в армию дед из рядовых стал младшим лейтенантом — помогли 7 классов образования и офицерские курсы при 23–й легкотанковой бригаде Киевского особого военного округа. Вроде бы повезло, но служить попал в 10–ю армию, полегшую на западных границах в первые дни войны. Вместе с остатками своей 4–й танковой дивизии вышел из Белостокского «котла», пережил ужас страшного отступления по дороге Волковыск — Слоним, однако тут же угодил в Минский «котел». Вышел и из этого кольца, уже в августе под Смоленском, и сразу стал... начальником штаба 64–го отдельного танкового батальона Западного фронта. Батальон провоевал всего месяц и был расформирован «ввиду утраты боеспособности из–за высоких потерь». А дед жив и в сентябре 1941–го воюет в 147–й отдельной танковой бригаде, которая всего через три недели после создания целиком разгромлена под Вязьмой. А он опять выжил, хотя 10 октября получил осколок в ногу и контузию: с тех пор в его служебных характеристиках стали писать «имеет физический недостаток — заикается».

После госпиталя — в 235–й огнеметно–танковой бригаде, отбивавшей атаки Манштейна в декабре 1942 года. О тяжести боев с армейской группой «Гот», пытавшейся деблокировать окруженного Паулюса, говорит еще один документ за подписью деда — донесение о безвозвратных потерях бригады за декабрь и приложение к нему — именные списки на пяти листах... В тех боях дед заслужил первый орден Красной Звезды, а его бригада стала 31–й гвардейской. Вторая Красная Звезда — за форсирование Днепра под Запорожьем, вместе со вторым ранением. Память о третьем ордене осталась на всю жизнь розовыми блестящими пятнами от ожогов — гвардии капитан Рудь горел в самоходке под Кенигсбергом, успев перед этим единственным выстрелом сбить арткорректировщика с кирхи...

Две эти фотографии разделяют ровно четыре года: одна сделана в мае 1941–го, вторая — в мае 1945 года. Начал войну зеленым младшим лейтенантом, прошел ее с первого до последнего дня и жив остался. Разве не счастливчик?

Роман РУДЬ, «СБ».

Семейный архив

Моему деду завидовали. У него дочка и четыре сына.

Но старшие сыновья, Павел и Николай, погибли.

В этом году я разыскал документы на них — «именные списки безвозвратных потерь рядового и начальствующего состава». И Павел, и Николай призвались в июле 1941 года. Оба воевали на Ленинградском фронте.

Старший сержант Николай Степаненко погиб 28 мая 1942 года при налете авиации противника. Ему было 24 года. Не женат.

Старшина Павел Степаненко пропал без вести 28 июля 1943 года. Ему было 29 лет. Успел жениться, имел двух сыновей.

Разговоров о погибших дед с отцом избегали.

Но каждый месяц в хате появлялась женщина–почтальон, приносившая пенсию за погибшего сына. Сначала 17 рублей, а потом 27.

Дед, молча расписавшись, брал деньги и нес на чистую половину хаты. Выдвигал ящик стола, доставал жестяную коробку и прятал. Стол, накрытый светлой домотканой скатертью, стоял у стены. Над ним висела деревянная рамка. Там, под стеклом, среди множества разнокалиберных фотографий хранились и маленькие довоенные снимки погибших сыновей.

Некоторые деревенские моему деду завидовали. В деревне всегда жилось тяжело, и лишними те деньги никогда не были.

Владимир СТЕПАН, «СБ».

Гаубицей и пером

Многим из нас приходилось слышать вопрос: «И в кого ты такой уродился?» Если бы мне его задали, я бы, не задумываясь, ответил: в прадеда по отцовской линии.

Наум Гиршин (так его звали) до революции был простым гомельским беспризорником. А потом окончил в Минске КИЖ, коммунистический институт журналистики, и работал в газете «Гомельская правда». 22 июня 1941 он оказался в Киеве — с коллегой отправился в туристическую поездку по Днепру. Оттуда и ушел на фронт, где попал в гаубичный полк. Семья долго о нем ничего не знала. «Из Гомеля с беременной мамой мы уехали в эвакуацию в Астрахань, а папа писал во все инстанции письма, чтобы нас найти, — вспоминает моя 83–летняя бабушка Юлия Наумовна. — Несколько раз ему отвечали, что наш эшелон разбомбили и что мы погибли». Но в конце концов в 1942 году прадедушка семью разыскал. После госпиталя (был ранен в ногу и в печень) еще на костылях приехал в Астрахань. Как же радовался, узнав, что у него родился сын Феликс!

Через несколько недель его отправили редактировать военную газету, издававшуюся в Вологде. Туда же перебралась жена с детьми, но виделись редко: дед сутками пропадал в редакции, готовя к печати очередной номер газеты, которая уходила на фронт, а также по Ладоге переправлялась в блокадный Ленинград. «После демобилизации в 45–м папа уехал в Минск в «Звязду», — рассказала недавно бабушка в письме. — И мне так захотелось к нему, так захотелось учиться! Ведь папа всегда мечтал, чтобы я стала журналистом».

С журналистикой, правда, у бабули не сложилось: в послевоенном Минске она встретила молодого симпатичного офицера Льва Голесника, вышла за него замуж и уехала в гарнизон. Зато за меня она очень рада. Считает, пусть через несколько поколений, но папина мечта все–таки воплотилась в жизнь.