Когда был ребенком, то вызвался посторожить сад от таких же
деревенских хлопчиков, как сам. Что самое главное для сторожа? Не спать
до самого утра, не сомкнуть глаз, пока не взойдет солнце. Вот я и не
спал, хотя поначалу очень хотелось. А сейчас расскажу, почему не сомкнул
глаз.
Я устроился на телеге, стоявшей под самой сладкой и
вкусной яблоней, на мягком сене, накрывшись старым дедовым тулупом. Та
ночь выдалась безлунной. В деревенских домах погасли окна, и стало
совсем темно. Стрекотали кузнечики, но они не разрушали тишину, а делали
ее еще более плотной. Изредка падали яблоки. Сначала хруст ветки и
листьев, а потом глухой удар...
Я сидел на телеге,
прислушивался, вглядывался в темноту, жалел, что у меня нет ружья, как у
колхозного сторожа, а потом лег на спину и посмотрел в небо. Глаза сами
широко открылись.
Помню, как быстро первый восторг и
восхищение сменились ужасом. Мне стало по–настоящему страшно. Огромное
ночное небо клубилось, переливалось, сверкало, двигалось, затягивало в
себя, как темный омут на реке... Никогда раньше столько звезд мне видеть
не доводилось. Их горело бессчетное количество. Некоторые яркие, другие
тусклые и едва различимые. Зеленоватые, розовые, рыжие, синие, желтые.
Они сияли повсюду, в каждом сантиметре неба, даже между ветками и
яблоками. И не было там ни одной неподвижной звездочки, и все они
отличались друг от дружки.
То августовское небо не выглядело
привычно–черным и плоским. Я боялся смотреть в него, но и не находил в
себе силы закрыть глаза или отвернуться. Сияние неба меня сковало,
забрало волю и силы. Я даже заплакал от собственной беспомощности.
Восьмилетний пацан, который мог переплыть озеро, выхватить из травы
извивающегося ужа, убить прутиком шипящую гадюку, залезть на качающуюся
верхушку самой высокой сосны... Лежал, сжав пальцы в кулаки, а из глаз
катились горячие слезы.
Тогда я не знал названий планет, мне
не были известны имена созвездий. Но меня колотило той теплой
августовской ночью так, что зубы стучали, как печатная машинка, и как ни
старался, не мог успокоиться и согреться под огромным дедовым тулупом. Ясное дело, что и до той памятной ночи много раз смотрел на звезды. Смотрел и не боялся. Смотрел и будто не замечал.
Я
не могу рассказать, что тогда пережил и что мне открылось. Я даже не
помню, какими словами и о чем думал той далекой ночью. Но то, что со
мной что–то произошло и меня изменило, — точно!
Не знаю, есть ли на земле хоть один поэт, который бы не писал о звездах. Мне такие поэты не попадались.
Зачем
существуют звезды? Кто их рассыпал, развесил, разбросал в темном ночном
небе? Для чего они сверкают и почему их свет так волнует людей? Я не
знаю ответов на эти вопросы. «Если звезды зажигают, — значит — это
кому–нибудь нужно?» — восклицал и спрашивал молодой Маяковский.
«Открылась бездна звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна». Так
написал Михаил Ломоносов.
Я могу приводить еще десятки, а
может, и сотни поэтических и прозаических восторженных восклицаний, и
все они будут о них, о звездах.
В городе по–настоящему
звездное небо не увидишь. Город и сам похож, если глядеть сверху, на
звездное небо или разворошенный костер. Надо уезжать подальше от
цивилизации и там смотреть в небо.
Сейчас август. Не удержусь
еще от одной цитаты из Маяковского. Он предлагал своему молодому коллеге
Юрию Олеше купить ее за три рубля: «Небо августа звездой набито
нагусто»... Олеша не купил — денег не было, но строчки восхищенно
записал в своем дневнике.
Не знаю, как вы, а я, сколько ни пробовал, глядя на падающую звезду, но так ни разу и не успел загадать желание...
