НАМ 12 ЛЕТ
беЛн.бу - Белорусский, народный портал

В Беларуси две колонии для женщин. Но только в Гомельской исправительной колонии № 4 создан дом ребенка...

Большинство из этих детей прекрасно знают, где провели первые месяцы своей жизни. Стираются из памяти лица воспитательниц в белых халатах, заборы больше не кажутся оградами сказочных замков, а колючая проволока — свернувшимся в клубок ежиком... И только фигура матери со временем не теряет своих очертаний. Всю жизнь они, наверное, будут смутно вспоминать ее вот такую — в казенном платье–халате, без украшений, такую долгожданную, любимую, всегда готовую расплакаться.

В Беларуси две колонии для женщин. Но только в Гомельской исправительной колонии № 4 создан дом ребенка. Его здесь называют ласково — «домик». Это одно из однотипных зданий на территории колонии. На стенах — веселые сказочные персонажи, в комнатах — маленькие кроватки, манежи, в музыкальном зале — пианино. А за окном — несколько раз в день построение осужденных и пофамильная проверка. И если выглянуть на улицу, то можно увидеть, как идут строем женщины в одинаковой форменной одежде, направляясь на швейную фабрику, в столовую или возвращаясь в отряд. Матерей к своим деткам отпускают только на грудное вскармливание и короткую прогулку. Они заходят в приемный покой — и открывается окошко, через которое им выдают, как посылку, их грудничков.

— Если работаю в первую смену, то вижу сына только после вечерней проверки один час, если во вторую — прихожу в детский дом два раза — утром и после обеда, — передо мной симпатичная молодая девушка Оксана. Длинные темные волосы небрежно завязаны в хвост. У нее первый ребенок и пятая судимость в ее 29 лет. Малышу 7 месяцев. Он здесь родился и уйдет отсюда вместе с мамой, которую осудили за грабеж на 3 года и 2 месяца (украла у прохожего кошелек). Если бы мамин срок был больше, ребенка после трех лет передали бы родственникам либо в детский дом.

Мамы разные нужны?

Оксана сама выросла в интернате. Первый раз осудили в 17 лет. С тех пор так и жила: два года в колонии — год на свободе. Улица воспитывала, колония пыталась исправить. Всему, что умеет — шить, белить, красить, штукатурить, — научили на «зоне». Но в жизни работать не привыкла. Украла — погуляла — в тюрьму.

— Каждый раз хотела начать заново, — отводит глаза Оксана. — Но возвращалась в свой круг, к друзьям, хотелось веселой жизни — дискотеки, бары–рестораны. Стимула не было. Не за что было зацепиться. Да, мама всегда говорила: «Не повторяй моих ошибок». Но у нас с ней разные жизни. У нее — своя, у меня — своя. Для меня очень много значит, что я родила здесь. Я не хочу, чтобы мой ребенок жил, как я, попал сюда. Теперь есть смысл, есть, ради кого жить. У меня теперь другой статус. Я — мама. И у ребенка есть папа. Мы не расписаны, но он мне пишет. И его родственники — не сомневаюсь — только «за», чтобы мы жили вместе. Они помогут первое время. А мы будем стараться. Надо как–то начинать жить. Мне не даст сын опустить руки, даже если я останусь одна.

Сейчас в колонии — 44 мамы с малышами до 3 лет и 10 беременных. Это не значит, что здесь у них какие–то необыкновенные условия содержания. Только усиленное питание для беременных и кормящих. А в остальном — колония она и есть колония. Те же общежития, двухъярусные железные кровати, одна тумбочка на двоих. Беременность, как известно, состояние временное и после девяти месяцев проходит у всех без исключения. А вот срок заключения у каждой свой. Законодательством предусматривается возможность отсрочки наказания для беременных и женщин, имеющих детей в возрасте до 3 лет, если у них первая судимость и срок не превышает 5 лет. Но, увы, под эту статью подпадают далеко не все...

26–летняя цыганка Татьяна, которую за пять лет пять раз судили, говорит: «Второй ребенок изменит мою жизнь. И вообще, планирую, что это моя последняя судимость».

Спрашиваю:

— А первый ребенок почему не изменил (10–летний сын Татьяны сейчас в Пинском детском доме)?

— Когда меня «закрыли» первый раз за сбыт наркотиков, мне было лет 18. Тогда по малолетству. А сейчас за грабеж. Но на это семейные обстоятельства толкнули. Я осталась сиротой...

Стоили ли эти «обстоятельства» того, чтобы ее дочка свои первые шаги сделала по территории «зоны», — судить маме, которая на преступление пошла, уже будучи беременной. К слову, «мамами» в доме ребенка называют всех подряд. Дети давно уже привыкли к многозначности этого традиционно однозначного слова. Мама — это воспитательница, нянечка, повар в столовой. И та, которая приходит в строго отведенные часы, — тоже мама.

— Нет, — не соглашается Татьяна. — Милана знает, кто ее мама. Если в белом халате — она понимает, что это не я пришла. А к осужденным, кроме меня, ни к кому не подходит. Находясь здесь, я много чего поняла. Что жить и трудиться надо ради своих детей. За год мне ни друзья, никто не помог, никто даже письма не написал, кроме родных. А когда я на свободе — я всем нужна. Не стоит такая судьба никаких денег.

Но без денег как поднять на ноги 10–месячную Милану? А кто маму с ребенком ждет дома? 16–летний брат, 9–летняя сестра, на которых она оформила опекунство, сын в детском доме и муж. Хотя по документам Татьяна — мать–одиночка. И не знаешь, где в ее словах правда, где — фантазия.

— Моя дочь ни в чем нуждаться не будет, — убеждает молодая мама. — Я ради нее пожертвовать собой готова. Думала, что больше не будет детей, болела много. А тут — дочка! По моим следам она не пойдет. Хоть я и в «зоне», сейчас мой старший ребенок и грамотный, и школу не прогуливает, у него в мыслях нет того, что у меня было. Наоборот, меня учит: «Мама, так не надо». У меня есть «корка» — швея 5–го разряда. Планирую устроиться на швейную фабрику, когда выйду. Могу разнорабочей, на огородах, покрасить–поклеить. И муж устроился на птицефабрику. У меня муж — русский. Он несудимый. Меня пытается все воспитывать. Сейчас выйду с ребенком на руках — стыдно будет смотреть ему в глаза. Он мне предлагает расписаться. Я написала, что освобожусь в августе — тогда и поженимся. Сейчас начинаю все с нуля.

Мой адрес — не дом и не улица

Детскому дому уже почти 50 лет. За это время здесь никогда не было меньше 30 детей. А самое большое количество воспитанников, которое помнят, — 75. Любой социолог вам скажет, что это капля в море, иголка в стогу сена или песчинка на пляже. Но ведь дело не в статистике. С одной стороны, существует преступница — женщина, которую нужно наказать по всей строгости закона. Заставить работать и соблюдать режим. В общем, постараться перевоспитать и по истечении определенного судом срока вернуть в общество. С другой стороны, в животе у этой женщины существует ребенок. Точнее, даже не ребенок, а «ручки, ножки, голова — два уха». Эмбрион, одним словом. Прежде чем общество о нем узнает, его нужно еще выносить и родить. И главное — этот крохотный человечек ни в чем не виноват, и в тюрьме ему в общем–то совсем не место. Ну как тут прикажете быть? Как совместить интересы государства и его еще не рожденного гражданина?

Отпустить беременную преступницу на волю никак нельзя: этак все женские колонии опустеют. Да и гарантии, что будущая мать изменит свой образ жизни и начнет вовсю готовиться к рождению ребенка, если честно, никакой. Отправить новорожденного в дом малютки на волю? Тоже негуманно. Хоть женщина и сидит в тюрьме, родительских прав ее никто не лишал. Она может и должна общаться со своим малышом, кормить его и по мере возможности заботиться о нем.

Беременную 35–летнюю Татьяну, учительницу по образованию, осудили за уклонение от уплаты алиментов на троих сыновей. Три года назад за пьянство ее лишили родительских прав, а детей забрали родственники. Здесь, к слову, за неуплату расходов на воспитание детей 280 мам находятся. Но у Татьяны четыре месяца назад родился четвертый малыш — дочка Маша. И горе–мама уверена, что благодаря этому ребенку она сможет выбраться из ямы, в которую скатилась по собственной воле, и возвратить остальных детей.

— Только здесь я смогла увидеть себя со стороны. До чего я докатилась. Со мной играли, долго играли. Я не делала выводов. Просто плыла по течению. А здесь я посмотрела, с каких высот я приземлилась на эту землю, такую страшную. Имея высшее образование, стаж работы по специальности, я 10 лет преподавала в школе в старших классах белорусский язык и литературу, сдала на 2–ю категорию. Отзывы были неплохие. Справлялась. И потом пустить всю жизнь под откос... Исправительное учреждение? Что оно исправило? Только дало возможность посмотреть на себя со стороны. Когда на воле забирали детей, я не могла в полной мере оценить свои поступки, интересы, образ жизни. Катилась себе тихонечко. Это же не за один день — были и предыстория, и предупреждения, и беседы, но об этом не думала: ну раз сошло с рук, сойдет второй и третий. А здесь очнулась, когда родилась Маша. А у меня есть с чем сравнить. Там рожаешь — все ожидают этого события, празднуют, приходят с цветами, поздравлениями. А здесь радость только у тебя. И то больше страха, чем радости. Страх от того, каким он родится, — все–таки стресс, реки слез, нервные срывы, переезды. Как за ним здесь будут ухаживать, сколько раз ты сможешь его видеть, сможешь ли дождаться, пока его привезут из роддома (ведь нас не вместе везут), сохранишь ли молоко, сможешь ли кормить? Если сможешь — конечно, будете видеться пять раз в день. А если не сможешь — спустя два месяца выйдешь на работу и будешь его видеть 1 — 2 раза в сутки, а если в разнарядку надо выйти, то и того реже. И тут осознаешь, что если там ты был сам себе хозяин, то здесь — конкретные рамки. Во времени, в поведении, в передвижении, во всем — во всем. К ребенку? В строго отведенное время... Через ребенка я посмотрела на себя по–другому. И теперь хочется дать ей все то, что не смогла дать другим детям.

Таня рассказывала и сжимала в руках мокрый платок. Через десять дней после нашего разговора она уйдет с малышкой домой. И поневоле начинаешь за нее переживать. Еще больше за ее малышку, которая так счастливо улыбается, когда видит маму. А если опять начнутся тосты за новую жизнь, захочется феерии и сотрутся воспоминания о времени, проведенном в колонии?..

— Даже та, у которой пятая–шестая судимость и в колонии идет уже второй–четвертый год, искренне верит и нас убеждает от всей души в том, что она больше никогда сюда не вернется, — замечает начальник ИК–4 Светлана Походова. — Даже если на четверых детей лишена родительских прав, рожает пятого и думает, что воспитает и отдаст всю себя. И верим, и отпускаем. Ради ребенка не отказываем. Но ведь возвращаются! Потому что иногда их там никто и ничто не ждет. Они освобождаются, приходят устраиваться на работу, но как только работодатель узнает, что судима, пусть даже раз, на следующий день иногда отказывает. Одна 16–летняя девочка, когда мы ее досрочно освобождали, плакала, не хотела уходить, потому что на свободе — семья пьющая, ни образования, ни специальности. Что делать? Опять воровать? А семь месяцев назад, отпуская четырежды осужденную, мы предложили ей записать на камеру все то, что она нам обещает. Она согласилась. И говорила очень убедительно. А сейчас опять к нам вернулась...

Но все равно невозможно им не верить. Смотришь на их деток — маленькие, пухленькие, ямочки на щеках. Сладкие, как конфетки. Думаешь: ну как у такого может быть мама–алкоголичка, избившая в пьяном угаре своего сожителя, или мама–воровка с пятью судимостями? И если ради ребенка мама не станет лучше, то что вообще может исправить?

— Я не знаю, какой ластик нужен, чтобы стереть то, что приобретено здесь, увидено, услышано и пережито, — не сдается Татьяна. — Да, некоторые здесь живут и туда ездят, как в отпуск. А я считаю, что я здесь временно и не хочу сюда больше. В нашем отряде хватает возвращенцев. Говорят, не зарекайся от тюрьмы и сумы. Я приложу все усилия. Чтобы не прозвучало «я тем сроком...» так же банально, как «я попил чаю...». Мне от этого страшно. Когда тебе уже не 20, когда половина жизни прожита... А что успел сделать, кроме того, что лишил детей детства? Может, хоть теперь попытаться реабилитироваться и в их глазах, и в собственных. Не взлететь на небеса, а хотя бы подняться на минимальный человеческий уровень. То, что в педагогику мне дорога закрыта, я понимаю. Но я не боюсь работы любой. Можно попробовать с нуля. Можно няней устроиться в детсад. А там, как себя зарекомендуешь. От себя самого многое зависит. Но так далеко я не заглядываю. Планирую основательно заняться домашним хозяйством и восстановлением родительских прав. Для этого нужно хотя бы долги погасить...

Режимные дети

Говорят, женщина до родов и женщина после родов — это два разных человека. В колонии к этому утверждению относятся скептически. Для большинства эти дети — не первые и не последние. Иногда ребенок меняет маму, иногда — нет. Были такие, кто возвращался сюда с детьми буквально в течение года. За последние 10 лет было 3 случая, когда выходили на волю тюремные «мадонны» и оставляли ребенка на вокзале. Только одна на памяти начальника дома ребенка Натальи Винокуровой сразу написала отказную.

— Все непредсказуемо, — пожимает плечами Наталья Николаевна. — Бывают настолько проблемные мамы, но проходит время, они уходят отсюда, а потом присылают открытку со словами благодарности и фотографией, на которой счастливо улыбается вся семья. А другой раз приходит запрос: дайте повторную справку о прививках, потому что ребенок находится в детском доме. Все зависит от того, что хочет в этой жизни мама, по какому пути пойдет. А где родился — не важно. Для многих малышей это просто счастье, что они появились на свет в колонии, а не на воле, где в доме пьянки, гулянки, нецензурная брань. У ребенка до 3 лет закладывается база. А база у нас хорошая, домашняя, неагрессивная. И мама каждый день приходит. Адекватная, спокойная, трезвая. Мы и мам воспитываем, как своих детей. Конечно, ребенок рождается в стрессе. Они абсолютно все с невралгией. Но потом отстраиваются. В старшей группе не отличишь от обычных детей. Но это большой труд. И, увы, мамы его не видят и не могут оценить. У нас был ребенок, перенесший менингит, я видела, как он тяжело болел, и умилялась, когда он говорил: его никто не понимал, но у него было огромное желание общаться. Мамы же сравнивают своих детей с другими и не всегда остаются довольны результатами. Им хочется, чтобы их ребенок был лучше всех...

Минчанка Алла своего первого и долгожданного малыша ждала и рожала здесь, в ИК–4. Хоть и судимость первая, но аж на 7,5 года хватило экономических статей, главная из которых — хищение путем использования компьютерной техники. Это нелепое, как и все здесь вокруг, признание вызвало у меня недоумение и наивный вопрос: зачем? Единственная дочь в благополучной семье, не отягощенная плохой наследственностью, окончила вуз, чтобы совершить преступление и получить приговор с лишением права работать по специальности! Но за всеми этими нелепостями, начиная от беременных преступниц и заканчивая колыбельками и песочницами за решеткой, всегда стоят сложные обстоятельства.

— Не корысти ради, — Алла тяжело вздыхает, сдерживает набежавшие слезы. — Я попала в такую ситуацию, когда другого выхода просто не видела. Четыре года назад я работала экономистом у индивидуального предпринимателя. У него похитили партию сотовых телефонов. И он требовал с меня возмещения ущерба 200 миллионов рублей, хотя я к этому была не причастна... Закончилось все тем, что я похитила деньги — 85 миллионов рублей — у своего нового работодателя, чтобы оградить семью от постоянных угроз. Знала, что будет наказание, но не думала, что настолько суровым. Когда открыла Уголовный кодекс, стало плохо. Но за свои поступки отвечаю я. Не хочу, чтобы за них отвечал еще ребенок. Знаете, как раз четыре года назад мне ставили диагноз бесплодие. И опытный врач преклонных лет мне сказал: «Дети появляются, когда хотят, а не когда их планируют». Поэтому для меня не важно, где ребенок рожден. Сейчас дочка для меня — единственный лучик света в конце тоннеля. Да, мысленно я готовлюсь к тому, чтобы отдать ее бабушкам–дедушкам, папе. Как бы хорошо к ребенку здесь ни относились, это замкнутая территория. Когда вы гуляете с малышом и с одной стороны нарисованы сказочные персонажи, а с другой забор с колючей проволокой, это тяжело. Осознаешь, что ребенок отбывает наказание практически с тобой. Лучше пусть ее окружают родные люди, пусть видит настоящих котиков, собачек, коров. А меня будет поддерживать то, что дома ждет семья, дочка.

Дом ребенка — все же больше медучреждение. Сюда мама не может прийти в любое время. Режим — как в больнице. Если ребенок заболел, даже просто невысокая температура — мама его и вовсе не увидит. И хотя малыша с осужденной мамой постарались не разлучать, создав все условия для воспитания на территории колонии, мама к этому процессу воспитания почти не имеет никакого отношения. Ей не нужно кормить его с ложечки, укладывать спать, вставать по ночам, когда он плачет, выхаживать, когда болеет, — в общем–то ничего не нужно, кроме того, чтобы погулять один–два часа в день. Доктор назначил, медсестра выполнила, воспитатель поговорила–порисовала, нянечка посадила на горшок и т.д. Как малыш себя вел, как спал, ел, — все это мама знает со слов воспитателей. О том, во сколько на самом деле обходится ребенок, родившие в колонии женщины имеют весьма смутное представление. Новорожденному они дают только имя, отчество и фамилию и то, что могут передать родственники в посылках и на свиданиях — памперсы, салфетки, ватные палочки. Все остальное предоставляет государство.

— У нас были семинары с коллегами из России, Украины, и некоторые психологи говорили, что ни в коем случае нельзя ребенка оставлять в колонии, сажать за решетку. А лучше отдать в детский дом? — рассуждает Светлана Походова. — Здесь все–таки рядом мама, которая вынуждена вести здоровый образ жизни. И она хоть какое–то участие принимает в воспитании ребенка до 3 лет. Ведь 70 процентов женщин, можно сказать, обменяли малыша на стакан водки. Бывает, уже четверых родила, но воспитать не успела. А здесь ее учат быть мамой, в прямом смысле слова заставляют рассказывать сказки, стишки, одевать, пеленать. У нас в прошлом году даже конкурс проводился на образцовую маму. И детей мы каждый год стараемся вывозить в парк, где они кормят белочек, и Новый год у них тоже без Деда Мороза не проходит...

СМИ Портала Беларусь Сегодня: SB.BY