НАМ 12 ЛЕТ
беЛн.бу - Белорусский, народный портал

Себя помню, кажется, с тех пор, «когда мама в поле жито жала, меня в люльке качала». Так в песне, а на самом деле крепко врезался в память мамин рассказ, когда я, четырехлетний, на поле присматривал за той же люлькой, но уже с младшим братом. Так и росли мы, помогая родителям, присматривая друг за дружкой. Мое детство повторилось в братьях и сестрах. Я родился 23 марта 1926 года.

Отец и мать были неграмотные. Жили небогато, трудились много, а все равно были в нужде. От снега и до снега ходили босыми. Своей бедности мы не стеснялись, так как были семьи и победнее нас. Да все так у нас жили — это сейчас считают, что раньше все было очень хорошо, да «пришли Советы и все испортили»...

Летом кормил лес. С восходом солнца дом пустел: родители уходили в поле, мы — кто в лес, а кто на речку. И всегда на столе, кроме черного хлеба и бульбы, были грибы, ягоды, орехи и свежая рыба. Грибы и ягоды носили на кличевский рынок, на вырученные деньги покупали книги, обувь, одежду.

Однажды над хутором кружил самолет. Сколько в его парении было таинства и загадки! Решил: вырасту — стану летчиком. Эта мечта настолько захватила меня, что я летал во сне. Однажды услышал стихотворение Янки Купалы «Хлопчык i лётчык», выучил его наизусть и по сей день помню. Вот дословный перевод с белорусского:

Возьми ж меня, летчик! Хочу я

На людях побывать, поглядеть,

Как на небе месяц ночует,

Как по лесу бродит медведь.

Как звезды горят на просторе

И нету их днем почему,

Как реки в далекое море

Текут по пути своему...

Я был уверен, что Земля стоит на одном месте, солнце появляется у нас утром и уходит ночью так далеко, что его не видно.

С каким нетерпением я ждал того дня, когда примут меня в школу. К лету 1934 года решал задачи за второй класс. И когда осенью переступил порог школы, знал много, и радости моей не было предела. Однажды во время урока в класс зашел директор школы Мина Федорович Якшонок и вызвал меня к доске. Сначала продиктовал предложение, затем предложил пример по математике. Я аккуратно мелом на доске выполнил задание.

— Все верно, молодец! — похвалил директор и ушел к себе. А перед последним уроком снова появился в классе и, обращаясь ко мне, сказал:

— Пусть твои родители покупают новые учебники. С понедельника перевожу тебя во второй класс.

Часов у нас в доме не было, но удивительно: ни разу я не опоздал на занятия. В школу шел, как на праздник.

Не заметил, как улетело детство. Когда исполнилось десять лет, то события тех и последующих лет я помню и по сей день. 1936 год отмечался у нас как год сталинской Конституции. А в 1937 году согласно новому закону в стране были проведены впервые тайные всенародные выборы. Сводку о стопроцентной явке на избирательные участки подпортили трое хуторян, не пришедших голосовать. На другой день увез «воронок» из района неграмотных, но трудолюбивых крестьян Никиту Елисеевича Простокевича, Степана Нестеровича Храпко, Василия Мартыновича Шамаля, а с ними и моего первого учителя Василия Яковлевича Шамаля. Первых троих объявили «врагами народа», и сгинули они. На все запросы родственников был ответ: «Сведений о таковых нет». Учителя обвинили в том, что муж его сестры Степан Храпко на избирательный участок не явился сознательно. На допросах у него выбивали признание о заговоре против советской власти. Не добившись, продержали в подвале НКВД три недели. Вернувшись домой, сказал родственникам: «В покое меня не оставят». В солнечный день июля услышав рокот мотора, решил: за ним. Взял в сенях вожжи, ушел в сарай и там закончил свою жизнь. А проезжал–то по улице колхозный грузовик.

Я был в четвертом классе, на уроке истории учитель попросил нас заштриховать в учебнике портрет маршала Тухачевского. В следующий раз маршалов Блюхера и Егорова. На наш наивный вопрос «Почему?», коротко бросил: «Так надо». На уроке русской литературы учитель требовал то же самое, мы старательно зарисовывали поэтов и писателей. Помню, как в четвертом классе спрашивали наизусть стихотворение московского поэта А.Исбаха «На смерть Ленина». В нем были такие строки:

В Пекине люди разных стран,

По улицам Пекина долго бродил Или–чан...

В стихотворении этот самый китаец Или-чан узнаёт о смерти Ленина, по его лицу катились слезы. Но как тесен мир! Спустя четырнадцать лет встречу я поэта Исбаха. Но где?! В сибирском строгорежимном лагере!

17 июня 1941 года я получил аттестат об окончании семи классов. Меня тянуло в Ленинград, в летное училище! Но в военные училища принимали только после восьми классов, поездку пришлось отложить на год. Седьмой класс был выпускной, многие оставляли школу и уезжали в города: кто в ФЗУ, а кто на предприятия. Всем классом решили отметить это событие. С утра 22 июня 1941 года договорились встретиться классом. Известие о войне ошеломило. Успели только сфотографироваться на память. На той фотографии 12 ребят. После войны осталось четверо.

С первых дней войны с Германией на территории Кличевского района были организованы боевые партизанские отряды. Самый крупный отряд состоял из местных жителей с привлечением отступающих военных. Командовал отрядом, а в дальнейшем бригадой полковник Игнат Зиновьевич Изох, его заместителем по политчасти — Яков Иванович Заяц.

Немецкий военный гарнизон обосновался в Кличеве 18 июля 1941 года. Партизаны к этому времени ликвидировали (без боя) сельские полицейские участки, установленные немцами. Далее для партизан стала боевая задача — это ликвидация военного гарнизона в Кличеве.

Августовским вечером 1941 года порог нашего дома переступили Яков Заяц и Василий Заблоцкий, командир роты разведки бригады. Сначала они побеседовали с моим отцом, а спустя час пригласили меня. Яков Иванович сказал: «Ваня, есть к тебе дело. Нам нужен смышленый хлопец. В штабе бригады предложили твою кандидатуру. По разнарядке старосты деревни ты бываешь на работах в расположении кличевского военного гарнизона. Теперь в Кличеве надо бывать чаще: выходить на работу за себя, за отца и за старшего брата. Ничего не записывая, наблюдать за передвижением немцев, запоминать, чем вооружены, знать расположение постов, время смены часовых». Я поблагодарил за доверие.

— За сведениями придут только те, кого ты хорошо знаешь. Этот вопрос согласуй с командиром роты разведки. О нашем разговоре никто не должен знать, даже мать.

Задания штаба партизанской бригады я выполнил.

20 марта 1942 года партизаны разгромили немецкий гарнизон в Кличеве. Из четырехсот немцев и местных полицаев никто не ушел живым.

27 июля 1944 года я находился в деревне Боцевичи Кличевского района. В этой деревне стоял немецкий гарнизон. Перед подходом советских войск немцы подожгли деревню, арестовывали жителей и угоняли с собой. На этот раз был арестован и я и немцами угнан в лагерь на территорию Польши.

17 января 1945 года я был освобожден, а 6 февраля 1945 года призван в ряды Красной Армии в состав 185–й стрелковой дивизии 1–го Белорусского фронта. В боях под Берлином был дважды ранен. В мои 19 лет пришел войне конец. День Победы встретил в госпитале.

16 мая 1945 года меня направили в Берлин, район Тиргартен, для прохождения воинской службы при районной комендатуре. Служба проходила совместно с англичанами.

27 июля 1945 года прибыл в военную комендатуру Потсдама. Военным комендантом был мой фронтовой командир 185–й стрелковой дивизии полковник Андрей Захарович Верин. Несмотря на то что я был рядовым с образованием 7 классов, комендант своим приказом назначил меня заведующим столовой и вменил в обязанность вести учет и ежемесячный отчет продовольствия, обмундирования и ГСМ, выделил мне отдельное помещение. Ежемесячный отчет я отвозил в Карлсхорст в интендантское управление. Комендант вручил мне медали: «За взятие Берлина» и «За победу над Германией», Благодарность Верховного командующего за взятие города Альдам и Померании.

Кончилась война, я остался жив, строил планы на будущее. Своей службой был доволен.

Но 31 октября 1946 года мне присвоили звание «враг народа». В этот день оперуполномоченный комендатуры капитан Петров арестовал и доставил меня в контрразведку «СМЕРШ» провинции Бранденбург. Начальником отдела был подполковник Кузубов. Войдя в кабинет, капитан вынул из планшета два листа и положил на стол. Кузубов косо посмотрел на меня и небрежно сказал:

— Долго тянули. Я когда приказал его доставить?

— Хотел посмотреть, что за птица, — вытянулся капитан.

Кузубов сквозь зубы процедил:

— Думаю, ты нам все расскажешь?!

— Конечно. О чем спросите, на то и ответим, — простодушно ответил я, еще не чувствуя опасности.

Кузубова словно кто–то шилом уколол, лицо перекосилось, он выскочил из–за стола:

— Молчать! Сопляк! Думаешь, товарищ Сталин зря двадцать лет меня хлебом кормит? — выхватил из–за марлевой занавески черенок от лопаты и с размаху обрушил на мою голову. Черенок переломился. В ярости подполковник сапогом ударил меня в правое бедро — туда, где застряли осколки немецкой гранаты. Острая боль пронзила все тело, в глазах потемнело. Опираясь о стену, я упал на пол. Кузубов вывинтил винтовочный шомпол и стал бить. Капитан Петров, который хорошо меня знал, безучастно смотрел на происходящее. А у меня в голове стучало молотком: «За что? За что?..» На сигнальный звонок явились двое надзирателей, за шиворот оттащили в подвал и бросили в одиночную камеру. Она так мала, что спать лежа невозможно.

Следственные камеры и камеры предварительного заключения занимали цокольный этаж без окон с потолком высотой 1,7 метра. Ни нар, ни коек. На грязных матрасах лежали, не раздеваясь, по ним ходили, не снимая обуви. Цементный пол не подметался и не мылся. Ни бани, ни душа. Утром умывались холодной водой, утирались рубахами — о полотенцах и мыле мог только мечтать. Выдавали по 300 граммов хлеба и по пол–литра баланды, сваренной из немытой, крупно нарубленной секачом картошки — так мама у нас в деревне готовила свиньям. В обед та же картофельная похлебка, вечером — стакан кипятка и чайная ложка сахара. Всю камеру заразили чесоткой, врачей к больным не допускали, лекарств не давали. Многие умирали: кто от голода или побоев, кто от болезней. По ночам трупы вывозили в крытых машинах.

2 ноября 1946 года был впервые вызван на допрос. Я был уверен, что произошла ошибка: не грабил, не убивал, не дезертировал. Мол, разберутся и отпустят. Но и в этот раз обвинения не предъявили, не объявили причину задержания. Я понял, правда им не нужна! Слышу слова следователя, старшего лейтенанта Белогурова: «Раздеться догола!» Прощупав карманы, дал команду: «Одевайтесь, садитесь за стол и руки на стол. А сейчас составим протокол обыска».

После обыска следователь составил протокол допроса. Следователь Белогуров (вывод из его записей) — человек малограмотный. Многие слова записывает, а затем не понравившиеся слова зачеркивает и пишет поверху. В протоколе допроса он сделал запись, что 4 января 44 г. был увезен немцами в г. Бобруйск, недописав мои слова: «в лагерь для отправки в Германию». Слово «бежал» заменяет словом «переброшен».

Заканчивает следователь протокол словами: «21 января 1945 года был освобожден частями Красной Армии на территории Польши, а затем был призван в ряды Кр. Армии и до дня задержания». Как же так: если я служил у немцев, то почему меня надо было освобождать? Наоборот, брать в плен. Мог ли я быть призван в армию? Так от кого же освобождала меня Красная Армия в Польше?

День прошел спокойно. Вечером за мной пришли. С трудом поднялся, во всем теле боль, шею повернуть нельзя. Белогуров подсунул протокол допроса: «Вот здесь поставь подпись». Не знаю, что там написано, подписал.

— Вот и хорошо, — улыбнулся лейтенант.

Мое уголовное дело уместилось на одном листе. С такими данными он и явился к подполковнику Кузубову. Кузубов понял, что такое обвинение курам на смех, и Белогурова от ведения дела отстранил, передал капитану Орлову на доследование.

Орлов измерил меня взглядом, повертел короткой бычьей шеей, хмыкнул: мол, и не таким рога ломал. Коротко приказал:

— Садись! Руки на стол!

На столе лежали мои фотоаппарат и альбом — значит, был обыск в квартире, где я жил до ареста. Орлов стал рассматривать фотографии, рвать и бросать в урну. Один снимок его заинтересовал, где я снят в обнимку с английским солдатом. Он его отложил в сторону. Из моего уголовного дела достал красноармейскую книжку и справку из госпиталя, на моих глазах разорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Когда Орлов спросил: «Был ли я судим, и если да, то за что?» — я задал встречный вопрос: «А если нет, то почему?» И тут резиновый шланг впился в мое тело. Этим капитан дал понять, за кем сила. На этом допрос был окончен, я подписал протокол и меня отпустили. Дальше встречались по ночам. Говорил не повышая голоса, придавая беседе откровенность.

— Вы попали сюда случайно. В мыслях даже допускаю, что вы хороший человек. Но выйдете отсюда совсем другим и вынесете из этих стен все то дурное, что здесь увидели. А этого никто знать не должен. Слышите, никто!

У меня новый сосед. Непростая его судьба. Старший лейтенант, командир артиллерийской батареи, житель Украины из города Никополь. В 1942 году принимал участие в освобождении города Харькова, попал в плен. Находясь в плену во Франции, оказался во французском отряде Сопротивления. Освобождал Париж от немцев, там был ранен в  плечо. Попал в госпиталь, после излечения остался у товарища по оружию. Потянуло на Родину. Товарищ одел его с иголочки, дал средства на пропитание. Французское правительство выдало нужные документы. Товарищ проводил до немецкой границы. По прибытии в Восточную Германию его задержали, документы уничтожили. Следователи приписали ему ст. 58–1 «б» — а это значит измена Родине, сдача в плен врагу — и заставили подписать. Но когда написали, что, находясь в Германии, служил в армии Власова, на этот раз он не поставил свою подпись, и следователи лишили Никиту жизни. А ему было всего 42 года.

...За мной пришли. Капитан Орлов пригласил сесть. Я устроился на краешке стула, привычно положил руки на стол. Следователь вынул из стола фото, где я в обнимку с британцем, пристально стал смотреть в наши счастливые лица.

— А вы, гражданин Шалай, не так уж чисты, как рисуетесь. Начнем с того, что добровольно остались на оккупированной территории. Разве не так?

— Мне было 15 лет, остался с родителями. Насколько помню, никто из деревни не ушел. Но что я? Целые дивизии не успели уйти. Так и остались на захваченной немцами территории Белоруссии. Если честно, не верил, что придут фашисты. Правительство уверяло народ, что враг будет разбит на его территории.

— Серьезный аргумент, ничего не скажешь. Может, объясните, почему в начальный период войны Красная Армия отступала?

Я понял, что это провокационный вопрос.

— Политикой не занимаюсь и своей точки зрения по этому вопросу не имею.

— Хорошо, оставим эту тему. А вот на фотографии вы любезничаете с солдатом иностранной армии, руку положили на плечо. Как это понимать?

— Да так и понимайте — англичане наши союзники.

— Англичане наши враги и никогда союзниками не были!

Спорить с капитаном Орловым не стал, чего доброго, запишет в английские шпионы, а это еще одна статья, более крутая.

— На оккупированной территории я принимал участие в партизанском движении Белоруссии.

— Да какие там партизаны-«примаки»? Нужно было в районе Белостока сражаться, а вы побросали оружие, разбежались по крестьянским избам: кто сошел за мужа, кто за сына. Так и отсиделись в оккупации. А сейчас горло дерут: мол, дрались с немцами в тылу врага. Вояки.

Капитан скосил глаза на свои  наградные «планки» и прервал разговор, сел за стол. Прошло часа два, меня не отпускали, но ни о чем не спрашивали. Потом, не поднимая головы, сказал:

— Вспомните полевой номер полка, когда вы находились в Боцевичах, где стояли немцы?

— Откуда мне знать номер? И был ли там полк?

Минут через десять следователь положил передо мной исписанный лист.

— Распишись внизу.

Я взял ручку и, делая вид, что ищу, где поставить подпись, пробегаю глазами по строкам и успеваю прочитать: «Будучи в Боцевичах, служил в немецкой армии при воинской части 38012...» Ведь это сверхнаглая ложь! Капитан прикрывает текст, зло шипит:

— Подписывай, гаденыш!

— Я не подпишу.

— Не подпишешь и не надо.

Он нажал на кнопку, и меня увел конвоир, а затем два дня выбивали из меня эту подпись. Мне всего двадцать лет, а я не могу самостоятельно встать, меня лишат жизни. Я подписал. Следователь положил два чистых листа и сказал:

— Подпишите эти два листа и я вас больше не трону.

Я подписал и сказал:

— Ведь на них будет написана ложь.

— Когда не подписаны, то ложь, а подписаны — правда.

Прошло четыре дня, и меня отвели в отдельную комнату, чтобы поменять белье. Значит, скоро будет суд. Но белье приклеилось кровью к спине, как обои к стенке. Тогда надзиратели намочили простыню в горячей воде, наложили на мою спину и только после этого заменили белье.

Я еще надеялся, что суд отметет напраслину. Суд выслушает, как глумились следователи, как унижали мое достоинство. На теле еще не зажили раны от побоев.

24 декабря 1946 года «воронок» доставил меня в зал военного трибунала. Председатель суда задал всего два вопроса: «Фамилия, имя, отчество?», «Число, месяц, год рождения?» На столе лежал готовый приговор, кто–то уже решил мою судьбу. Я не знал, что написали следователи, а поэтому очень внимательно слушал чтение приговора, где записано, что в январе 1944 года с отступающими немецкими частями добровольно выехал в Германию. Находясь в Германии, добровольно поступил в немецкую армию, в которой служил в июне — июле 1944 года в должности ездового.

Суд приговорил:

«Шалай Ивана Ивановича по ст. 58–1а УК РСФСР подвергнуть лишению свободы с отбыванием наказания в ИТЛ сроком на десять лет с поражением в правах сроком на три года с конфискацией всего имущества.

Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении Шалай правительственных наград — медалей «За взятие Берлина» и «За победу над Германией».

Срок отбытия наказания исчислять с 31 октября 1946 года.

Приговор кассационному обжалованию не подлежит».

И начались мои скитания по лагерям, в том числе Особлагам, особенно тяжелым и губительным, где исчезала фамилия, а заключенным присваивался номер. Прошло много лет прежде чем я получил возможность сообщить в штаб 227–й партизанской бригады о том, в чем меня обвинили. Ведь я с 3 мая 1944 года по 27 июня находился в БССР, в Могилевской области, Кличевском районе, деревне Боцевичи, на квартире Ачиновича Рыгора, а поэтому не мог быть в Германии. Штаб 227–й бригады во главе с ее командованием принял решение: срочно обратиться к Генеральному прокурору СССР с просьбой пересмотреть обвинения, указанные в приговоре военного трибунала от 24 декабря 1946 года в отношении меня. Зам. командира бригады сообщил мне письмом, что партизанский штаб обратился в Москву. Я также обратился к Генеральному прокурору с просьбой уточнить:  «Где я находился с 14 мая 1944 года по 27 июня 1944 года?» После прокурорского расследования в городе Минске 27 августа 1956 года состоялся процесс военного трибунала Белорусского военного округа и определил: «Приговор военного трибунала СВА провинции Бранденбург от 24 декабря 1946 года отменить, а дело по обвинению Шалай Ивана Ивановича дальнейшим производством прекратить за отсутствием состава преступления».

Копию определения военного трибунала мне на руки не выдали, так как КГБ БССР по Могилевской области конфисковал ее и на формуляре написал слово «секретно». Я неоднократно обращался к ним как лично, так и письменно. Всегда получал ответ: «Не можем! Документы секретные. Придете через пятьдесят лет и тогда получите». Получил я нужные документы через сорок семь лет, 10 июля 2003 года. В результате я до сих пор не получил ни копейки за нахождение в ИТЛ, хотя добывал золото, строил «комсомольскую» железную дорогу Тайшет — Братск. Кроме того, строил ТЭЦ–3 в городе Омске. Там и прошли все мои молодые годы.

Лагерное начальство относилось к заключенным по 58–й статье враждебно. Расстрелы политзаключенных были не только при следствии, но и в лагерях. Находясь в лагере, я встретил много интересных людей. К примеру, в Озерлаге было немало тех, кто сражался за Берлин. Там находился генерал–лейтенант Константин Федорович Телегин. Это член Военного Совета 1–го Белорусского фронта. О генерале Крюкове вы, наверное, слыхали — Герой Советского Союза генерал–лейтенант дошел до Берлина, а дальше со своей женой певицей Руслановой оказался в лагерях. Интересная история Евгении Рублевской. Это праправнучка генерала, участника первой пролетарской революции, известной как Парижская Коммуна. В начале тридцатых из Польши переехала в Германию, подростком вступила в тайную антифашистскую организацию. Ее арестовало гестапо, прошла пять тюрем, концлагерь Равенсбрюк. Далее — советские тюрьмы и концлагеря. Когда началась Вторая мировая война, ей было всего шестнадцать, а когда освободили — шел тридцать второй год. Вместе с Евгенией Дмитриевной находилась и такой «опасный враг народа», как 83–летняя Анна Ивановна Менделеева, жена знаменитого химика. Она умерла в лагере от дистрофии.

Было в лагерях, особенно в Особом Озерлаге, немало и настоящих убийц-полицаев, в том числе из Белоруссии, изменники-власовцы были, эсесовцы. Но были и такие, как я, безвинно мучившиеся на каторге, многие так и остались под тайшетскими соснами.

Да, немало повидал я страшного, чего никому не пожелаю...